Я стоял на широкой, сколоченной из гнилого дерева платформе, возвышающейся над заросшим сорняком полем, серым ковром простирающегося до туманной полосы леса на юге и до рыжих кирпичных двухэтажных домов на севере, следя за двумя моими учениками, стоящими напротив меня. Они держались молодцом, несмотря на то, что скоро нас приговорят к казни.
Платформа хрустела от каждого нашего неловкого движения и норовила развалиться на собирающуюся внизу толпу людей, ползущую из тонких проулков мрачной восточной части города подобно червям или слизнякам, грязную, с помутневшими от нектара мозгами, смердящую жженым сахаром вперемешку с блевотиной. Брань и отборные ругательства, изливавшиеся из хриплых прокуренных глоток, вязли в общем болоте голосов, превращаясь в абсурдную какофонию, раздражающую и побуждающую к более решительным поступкам: некоторые в толпе, надеясь стать больше, чем ничем, подбирая куски засохшей обветренной грязи, творили свое правосудие; но запущенные в нас комья земли осыпались на головы их соседей, прикрывая пылью, будто сединой, грязные засаленные волосы. Пострадавшие тут же забывали о нас и, яростно причитая, искали виноватых, те же делали вид, что помогают им в этом, тормошили вообще не причастных наблюдателей, завязывая очаги драки. Милиция, державшая в плотном кольце платформу, не скупилась на тумаки, раздавая их направо и налево забиякам и зазевавшимся зрителям. Вопящие, беззубые, покрытые кровавой слюной рожи, тут же исчезали среди других лиц, искаженных гримасой безумного слабоумия толпы, и больше не показывались, – будто ил озерный, клубами поднимающийся со дна и снова оседающий в момент перерождения личинок мух.
Я не скрывал пренебрежения. Мне было противно и гадко смотреть на этот кишащий сброд вплоть до желания плюнуть на него сверху, но не хотелось этого делать при учениках. Аквин совсем не сводил с меня глаз, в принципе, как и всегда. Даже не надо было смотреть в его сторону, чтобы убедиться в этом. Жалкий, утонувший в пальто не по размеру, спрятавший свой горбатый нос и тонкий рот от ветра под шарф, он ждал от меня, наверное, чего-то особенного, каких-то активных действий, ободряющих речей и похлопываний по спине. Но сегодня я слишком устал, и сил оставалось только на краткие слова.
— Вывалишься, — предупредил я второго – Катера, опасно перегнувшегося через низкий борт в попытке рассмотреть в элитарной зоне знакомых и близких. Он повернулся ко мне – длинные курчавые белесые локоны развевались на ветру, прикрывая миловидное лицо с покрасневшими от усталости и недосыпа глазами и покрытым густой щетиной подбородком. На лице было выражение нескрываемого возмущения, свидетельствующее о том, что не родные лица он искал среди людей вне нашего эшафота.
— Они не похожи на бунтовщиков.
— А ты не похож на потрошителя, — мой голос был уставшим, сиплым, страждущим от жажды, и потому слабым. Он не мог успокоить юношу, чей буйный нрав мне всегда ранее легко удавалось укротить сердитым взглядом. Катера моя физическая слабость только раззадорила: он гневно стукнул кулаком о дерево и тяжело принялся сопеть, сдерживая рвущийся наружу в крике гнев.
Напротив нас, за разделявшим толпу на две части черным ручейком выстроенных в ряд блюстителей порядка, среди разодетой, расфуфыренной элиты стояла вторая платформа. Количество людей на ней: пятеро залесьевцев и плотненький коротышка с бородкой, всем своим видом выдававшим принадлежность к касте ученых, – точно было избыточным. Малейшее дуновение ветра вызывало судорожные припадки конструкции, и сердитые мужчины в дорогих пиджаках с воротниками-стоечками, вместе с дамами в роскошных платьях, кутавшимися в шаль и пренебрежительно сморщив носики, но вместе с тем с жадными до зрелищ глазами, рисковали быть погребенными под ней.
Двое самых молодых из осужденных залесьевцев рыдали навзрыд, давились слезами и соплями, протягивая руки к кому-то в толпе, кого я так и не смог разглядеть. Один из залесьевцев постарше, с головой, убеленной сединой, тщетно пытался их образумить, двое других, обмотанных в какое-то цветастое тряпье, сидели прислонившись к бортику и раздраженно покрикивали на стенающих. Коротышка плевать хотел на своих соседей и с абсолютной безмятежностью, разве что без улыбки, наблюдал за происходящим внизу. Мы на мгновение встретились глазами, и он кивнул, приветствуя меня. Странная личность, довольно примечательная и, по-моему, знакомая. Я напряг память, но Катер сбил меня:
— Они воют как бабы, — не мог он успокоиться. Этого следовало ожидать: мятежник, поступком которого он втайне восхищался, рыдавший сейчас на виду у толпы, не совпадал с тем идеальным образом, который рисовал разум. — Это неправильно, так нельзя. Вот тот, самый старый, почему они с него не берут пример?
— Они оплакивают забитых ими насмерть милиционеров, — плечи Аквина затряслись, шарф скрыл под собой злобную ухмылку. Катер никак не прореагировал. Я же покачал головой, молча намекая ему заткнуться. Преступление, совершенное этими людьми, было вызвано безумием от голода, отчаяния и страха за свою жизнь и жизнь близких. Было страшно представить себя на их месте не только до произошедшей трагедии, но и теперь, когда они, совершив столь жестокое убийство, страдают за то, против чего боролись: за злость и ненависть. За убийство милиционеров, завербовавшихся на службу и напяливших форму всего пару дней назад, ответственно подошедших к задаче сопровождения пайковых, которые доставляли провизию в Залесье, и которым было невдомек, что ее было выдано на складе в десять раз меньше, чем положено. Можно ли оправдать резню невиновных пустотой и голодной скорченностью желудка или плачем ребенка, обессиленного настолько, чтобы быть не в состоянии просить еды? В то же время, многие люди, среди них и мой ученик, расценили поведение Залесья как объявление войны неугодному режиму, а самих убийц посчитали борцами за свободу. Поэтому здесь на все вопросы будет всегда один ответ: только кровь является ценой победы.
Раздался отвратительный скрип, и на центральной улице, перерезавшей полукруг выстроенных на западной стороне площади зданий, появился черный как смоль эллипсоид, тянущий за собой металлическую тележку. Испускающий клубы дыма из округлого металлического брюха, испещренного мелкими трубками, он полз по направлению к эшафоту, разрезая толпу своим острым носом. На скамье тележки восседали грузные, обрюзгшие от нектара и еще больше от неумеренного сна четверо Верховных, которые, приветствуя совсем одуревших от предвкушения чужой смерти людей, поднимали вверх свои толстые, покрытые угрями руки и протягивали их для поцелуев назойливо пытающейся забраться внутрь повозки черни. Какая ирония: эти оборванцы касались губами пальцев тех, кто отбирал их жизни и наслаждались этим. Смотреть стало еще неприятнее.
Тяжело вздыхая, дымящаяся машина, наконец, сумела пересечь площадь, остановившись у подножья третьей платформы, самой высокой – метров в шесть над землей – и самой прочной: толстый каменный стержень, вкопанный в эту площадь сотни лет назад, был обвит от самого низа до круглой площадки наверху металлической лестницей, изрядно подъеденной ржавчиной. Также платформа имела подъемник, тросы которого, вследствие перестраховки от действий злоумышленников, были обрезаны, из-за чего он не работал.
Верховные, запутываясь в длинных полах своих черных балахонов и впиваясь пухлыми пальцами в плечи помощников, подобно бесформенным каплям жира начали выползать из повозки. Раздался крик – кого-то настойчиво звали, и из толпы выскочило с десяток людей в невзрачной одежде – прислуга Дворца. Они бережно подхватили своих хозяев под руки и, согнувшись под неимоверной тяжестью разжиревших тел потащили их по направлению к площадке, где стали помогать подниматься наверх худыми руками переставляя их раздувшиеся ноги со ступеньки на ступеньку. Восхождение было медленным и утомительным, К тому же одышка настолько часто терзала властителей, что, в конце концов, они выбились из сил даже подавать знаки слугам отпускать их для восстановления собственного дыхания. И взобравшись наконец на платформу, упали там навзничь на расставленные заранее скамьи. Казалось, что жизнь покинула их.
К несчастью многих, им потребовалось на удивление совсем немного времени для отдыха и для того, чтобы договориться о том, кто будет из них обращаться к народу. Выбранный неудовлетворенно и резко вскочил, шипя на засуетившихся вокруг него слуг, но, уже подойдя к краю помоста, имел на лице широкую добродушную улыбку. Толпа взревела. Верховный приподнял руки вверх, жестами призывая прекратить шум, однако людская масса восприняла их как приветствие, взбудоражившись еще больше. Лицо властителя приобрело фиолетовый цвет. Он раздраженно и визгливо заорал на глашатая, стоящего с рупором неподалеку, приказывая успокоить толпу
Глашатай спокойно кивнул в ответ и обратился к народу, передавая волю Верховного
— Дорогие горожане! Верховный Суд просит вас прекратить весь этот шум, иначе он не сможет продолжить и вынести приговор, — прозвучал громогласный голос. Повторять дважды никогда не приходилось. Люди всегда понимали Верховных с полуслова, ведь, как никак, только они являлись прямыми ставленниками Основателя. И только им позволялось пользоваться его законами и наставлениями, принимая решения о том, что важно для города, а что нет, кто будет в нем жить, а кто останется без головы. Достаточно было кивка их головы в сторону любого, чтобы тот сию же минуту стал преступником, и милиция смогла бы незамедлительно скрутить его. Этого не хотелось никому. Вокруг все стихло и воцарилось ожидание, за исключением платформы залесьевцев, откуда продолжали раздаваться стоны и всхлипывания. Мои ребята побледнели. Наступил момент, когда все должно решится. Сейчас прозвучит вердикт Верховных, который уничтожит любую крохотную надежду и мысль о том, что все закончится благополучно, что ожидаемый приговор не будет вынесен и все избегут смерти. Потому что так было всегда: казнь не откладывали и не отменяли.
— Спасибо! — ласково поблагодарил Верховный, — приятно видеть, насколько дисциплинированны, почтительны к Основателю и его законам, вы, наши горожане. Мы ценим это, как и наш уважаемый Правитель. Он прекрасно осведомлен о событиях, омрачивших нашу тихую, размеренную жизнь, и продолжает выражать искренние соболезнования родственникам погибших. Верховный Априм, конечно же, желал присутствовать сегодня здесь вместе с нами, но городские дела помешали ему в этом. Он приносит извинения и просит передать вам сообщение, которое, как думается ему, очень важно: наш Правитель со всей любовью и доверием к вам предлагает поучаствовать в развитии одной из ветвей промышленности нашего города. Уважаемые горожане! Любой, желающий помочь в работе по постройке деревообрабатывающего завода на берегу нашей реки, будет отблагодарен дополнительным пайком в неделю!
Что же, вполне ожидаемо: за и так причитающийся паек люди теперь должны будут работать. По толпе пронес гул; преимущественно в рядах черни стали слышны перешептывания, не несущие в целом негативного оттенка, что неудивительно: людям, в первую очередь, хотелось есть, а не ругаться. Завтра на берегу озера будет та еще толкучка; жаль, мы ничего о ней не узнаем.
— В 8 утра рабочая комиссия начнет запись и оценку претендентов. К сожалению, в первое время будет необходимость в заполнении не более тысячи рабочих мест. Повторяю: это лишь в первое время. С развитием предприятия будут появляться новые вакансии, которые смогут занять не попавшие в штат сейчас.
Верховный замолчал на время, давая его всем для того, чтобы переварить услышанные новости, и продолжил:
— Поэтому, попрошу проявлять уважение друг к другу, не устраивать ссор и драк, не организовывать погромов, ведя себя культурно и не создавая лишних проблем всем нам.
Судья снова сделал паузу, на этот раз сдвинув брови и посмотрев в сторону залесьевцев. Всем своим видом он давал понять, что сейчас начнется то главное, ради чего все собрались, и тем, кто еще активно обсуждал новости, пора умолкнуть. Через несколько мгновений он приступил к освещению дела, постепенно взвинчивая свою речь от тихой и почти неслышной к громкой и надрывной, но чеканя каждое слова медленно и веско.
— Тем не менее, подобные вести ни в коей мере не должны заставить нас забыть о том шоке, который нам пришлось испытать чуть больше недели назад. Трагедия, случившаяся в восточном районе Залесья ужасна и отвратительна. Как вы знаете, банда бунтовщиков с целью наживы провизией подстерегла и полностью уничтожила группу пайковых. В район нападения для поимки преступников был немедленно отправлен лучший отряд милиции, однако, и он угодил в засаду. В нелегком сражении мы потеряли множество прекрасных людей, честно исполнивших свой долг перед городом, – все они посмертно включены в Книгу Памяти; их вдовам и матерям решено было выделить пожизненную прибавку к еженедельному пайку. В кровавой бойне прервались жизни больше полусотни человек, сотни получили ранения, – среди пострадавших были женщины и дети, которыми, как оказалось, террористы трусливо прикрывались. Однако, несмотря на все трудности, стражам порядка удалось выполнить поставленную задачу и выжившие зачинщики и исполнители этого нелепого и человеконенавистнического восстания были схвачены. Вот они перед вами! Посмотрите на них! Загляните в их бесстыжие глаза и задайте немой, но укоряющий их вопрос: ради чего?!
Верховный ткнул указательным пальцем в сторону платформы залесьевцев, потом, почему-то, нашей. Впрочем, это было объяснимо: помнить всех, кто попирал те или иные законы или заповеди Основателя и разбираться с этим, Верховные возлагали на своих первых помощников, до земли сгорбившихся от возложенной на них непосильной ноши обязанностей и уставших ее нести добросовестно. Властители порой не знали, за какие проступки и кому подписывают обвинения. С другой стороны толпе, разгоряченной словами Верховного и разъяренной от поступка бунтовщиков, было легче предъявить нас в качестве сообщников, потрошителей невинных граждан, чем растолковывать им частности нашего дела. Возможно, стой мы с учениками на этой платформе в другой день или час все обернулось бы по-другому, но в данной ситуации, к моему большому неудовольствию, нас просто кляли под общую гребенку.
— Посмотрите в глаза этим бессовестно наплевавшим на слова Основателя тварям, этим животным, существам, назвать людьми которых не поворачивается язык! Этим гнусным подонкам, покусившимся на самое важное, что у нас есть – на порядок, зиждущийся на законах Основателя, на ход нашей размеренной жизни! Как они только посмели поднять руку на себе подобных, кто дал им право убивать? Кто? — продолжал Верховный, — эти люди решили, что подобны нашему Основателю и могут созидать, произвольно меняя законы? Неужели они думают, что пролитая ими кровь, расчлененные тела и отрубленные конечности и есть плоды их творения? Человеческий разум не мог родить подобную мысль: как можно созидать, лишая жизни, соделывая мертвым живое?! Даже дикий зверь не помыслит о таком, такое может вообразить лишь какая-нибудь низшая пустынная тварь, которой нет места под солнцем, как нет теперь рядом с нами места этим тварям! Они больше не люди, они то, что должно быть стерто с лица земли!
Обычно ораторствующий властитель после подобных слов начинал визжать и кричать, брызжа слюной на людей под помостом. Каждый раз толпа воспринимала и жадно впитывала подобную экспрессию с возрастающей ненавистью к тем, кто был на эшафоте. Но не в этот раз: Верховные прекрасно понимали, какие чувства питают горожане к Залесью, к тем, кто решил жить по-другому, кто решил иначе смотреть на других. В свое время, возможно, около столетия назад, сразу после ухода Основателя, сформировалась довольно обширная группа людей, которая не стала открыто заявлять, но намеками дала понять, что законы и наставления Создателя истолковывались нами неправильно, по-идиотски, и только им открыт истинный смысл учения Основателя. Они открыто заявили о том, что уйдут в лес, и чем там далее будут заниматься – их личная забота. Когда это свершилось, залесьевцы отказались от любого участия в жизни города, в совместных исследованиях и разработках, в какой-либо помощи другим районам, в обмене плодами культуры, искусства, результатами любой деятельности, просто потому что не было у них никакой деятельности, кроме бессмысленного прожигания жизни. Отщепенцы оставили для себя только любимые дела: дрыхнуть до полудня, жрать от пуза, пить до беспамятства, орать похабные песни, дико плясать и предаваться прочим постыдным утехам, постепенно превращающим людей похожими на зверье. Более того, тунеядцы нагло претендовали на огромную часть провизии, объясняя свои требования постоянной нехваткой ресурсов в связи с молодостью их района. Какое-то время им помогали, надеясь на пробуждение совести и сознательности: строили жилища, филиалы читален, склады, ремесленные мастерские. Залесьевцы же молчали и раздвигали границы своего ареала, перемещаясь из леса на прилегающее к нему с юго-восточной стороны поле, с душистыми травами под теплым солнцем. Обустроившись на новом месте они продолжили наслаждаться беззаботной жизнью, как и прежде, не удосужившись привнести в нее какие либо изменения. Подобный откровенный паразитизм, наконец, начал вызывать одну лишь раздражительность и неодобрение остальных жителей города. Залесьевцев стали игнорировать, более того - враждебно.
Поэтому, разогревать эмоции горожан энергичной речью при вынесении приговора Верховному не было особенной необходимости, да, откровенно говоря, ему и не особенно хотелось лишний раз дребезжать своими голосовыми связками. Народ и так скрипел зубами после случившегося в ожидании смерти залесьевцев. Судья завершал свою речь громко, надрывно, сохраняя при всем своем внешнем негодовании внутреннее спокойствие уверенного в своей абсолютной правоте человека:
— Поэтому, Советом Верховных Судей и Правления города было принято единогласное решение приговорить обвиняемых к казни путем отделения головы от тела, лишив их жилища, профессии и родственных уз. Приговор должен быть приведен в исполнение завтра в полдень здесь, на Площади Основателя. Уважаемые горожане! Прошу вас всех присутствовать на этом деятельном торжестве правосудия, соблюдая должное почтение к заветам Основателя и друг ко другу и не устраивая толчеи и драк. Помните: мы все здесь – братья, а, значит, скованны родными узами! А теперь можете расходиться.
Народ начал медленно расползаться, Верховный провожал их поросячьими глазами под зарослью бровей некоторое время, а потом громогласно, так, что вздрогнули даже те, кто уже успел покинуть площадь, проорал:
— Стража! Увести с глаз долой эту мразь!
Дальнейшее происходящее было обычным завершением судейских собраний: стражи, не дожидаясь пока площадь опустеет полностью, поспешно мчались за лестницами для спуска обвиняемых, а горожане, особенно те из них, которые толпились под площадками для преступников, вооружались новыми кусками земли и ждали нашего вывода с площади, провожая глазами окутанную дымом машину Верховных. Кто-то сочувственно плакал, кто-то задыхался от ярости
Я повернулся к ребятам. Скопившиеся в их глазах слезы безнадежным образом не давали увидеть им в бурлящей людской массе своих матерей. Мне тоже хотелось увидеть кое-кого в толпе, но я знал, что мне ее не найти: она не ходит на такие собрания.
Молодые залесьевцы уже истерически подвывали и всхлипывали. Один из них, одетый в самую яркую одежду, будучи, скорее всего, из более богатой семьи, чем остальные, забросил правую ногу через борт платформы, собираясь, по-видимому, совершить то, что являлось нередким явлением после вынесения приговора: тщеславное высокомерие побуждало многих самостоятельно свести счеты с жизнью, нежели закончить ее позорной насильственной смертью перед глазами тех, кого они презирали.
Богатого залесьевца никто не останавливал: он свободно перелез через перила под уставшими и безразличными взорами своих соседей и, подпрыгнув, рухнул вниз с почти шестиметровой высоты, раскинув руки в стороны. В воздухе он успел эффектно перевернуться и со всего размаха приземлиться спиной на головы ничего не подозревающим и расслабившимся в элитарной части площади милиционерам. Толпа ошарашено замолчала, рядом начал давиться от смеха Аквин, кто-то из стражей порядка яростно выругался, кто-то, сокрушенно качал головой, проверяя пульс некоторых из пострадавших коллег, а уже секунды спустя, они превращали деревянными дубинками лоснящуюся кожу зальесьевца в кашу, перемешивая с его плотью куски разорванной, потемневшей от крови одежды. Псевдо-самоубийца сначала закрывался от нападающих одной рукой, прикрывая другой голову, громко орал, а потом заглох. Кровоточащее тело стражи уволокли в сторону своей повозки.
— Не поэтому ли вы все это время так пристально за нами наблюдали, — спросил меня Катер.
— Да, и я еще не закончил, — улыбнулся я ему в ответ.
Платформа хрустела от каждого нашего неловкого движения и норовила развалиться на собирающуюся внизу толпу людей, ползущую из тонких проулков мрачной восточной части города подобно червям или слизнякам, грязную, с помутневшими от нектара мозгами, смердящую жженым сахаром вперемешку с блевотиной. Брань и отборные ругательства, изливавшиеся из хриплых прокуренных глоток, вязли в общем болоте голосов, превращаясь в абсурдную какофонию, раздражающую и побуждающую к более решительным поступкам: некоторые в толпе, надеясь стать больше, чем ничем, подбирая куски засохшей обветренной грязи, творили свое правосудие; но запущенные в нас комья земли осыпались на головы их соседей, прикрывая пылью, будто сединой, грязные засаленные волосы. Пострадавшие тут же забывали о нас и, яростно причитая, искали виноватых, те же делали вид, что помогают им в этом, тормошили вообще не причастных наблюдателей, завязывая очаги драки. Милиция, державшая в плотном кольце платформу, не скупилась на тумаки, раздавая их направо и налево забиякам и зазевавшимся зрителям. Вопящие, беззубые, покрытые кровавой слюной рожи, тут же исчезали среди других лиц, искаженных гримасой безумного слабоумия толпы, и больше не показывались, – будто ил озерный, клубами поднимающийся со дна и снова оседающий в момент перерождения личинок мух.
Я не скрывал пренебрежения. Мне было противно и гадко смотреть на этот кишащий сброд вплоть до желания плюнуть на него сверху, но не хотелось этого делать при учениках. Аквин совсем не сводил с меня глаз, в принципе, как и всегда. Даже не надо было смотреть в его сторону, чтобы убедиться в этом. Жалкий, утонувший в пальто не по размеру, спрятавший свой горбатый нос и тонкий рот от ветра под шарф, он ждал от меня, наверное, чего-то особенного, каких-то активных действий, ободряющих речей и похлопываний по спине. Но сегодня я слишком устал, и сил оставалось только на краткие слова.
— Вывалишься, — предупредил я второго – Катера, опасно перегнувшегося через низкий борт в попытке рассмотреть в элитарной зоне знакомых и близких. Он повернулся ко мне – длинные курчавые белесые локоны развевались на ветру, прикрывая миловидное лицо с покрасневшими от усталости и недосыпа глазами и покрытым густой щетиной подбородком. На лице было выражение нескрываемого возмущения, свидетельствующее о том, что не родные лица он искал среди людей вне нашего эшафота.
— Они не похожи на бунтовщиков.
— А ты не похож на потрошителя, — мой голос был уставшим, сиплым, страждущим от жажды, и потому слабым. Он не мог успокоить юношу, чей буйный нрав мне всегда ранее легко удавалось укротить сердитым взглядом. Катера моя физическая слабость только раззадорила: он гневно стукнул кулаком о дерево и тяжело принялся сопеть, сдерживая рвущийся наружу в крике гнев.
Напротив нас, за разделявшим толпу на две части черным ручейком выстроенных в ряд блюстителей порядка, среди разодетой, расфуфыренной элиты стояла вторая платформа. Количество людей на ней: пятеро залесьевцев и плотненький коротышка с бородкой, всем своим видом выдававшим принадлежность к касте ученых, – точно было избыточным. Малейшее дуновение ветра вызывало судорожные припадки конструкции, и сердитые мужчины в дорогих пиджаках с воротниками-стоечками, вместе с дамами в роскошных платьях, кутавшимися в шаль и пренебрежительно сморщив носики, но вместе с тем с жадными до зрелищ глазами, рисковали быть погребенными под ней.
Двое самых молодых из осужденных залесьевцев рыдали навзрыд, давились слезами и соплями, протягивая руки к кому-то в толпе, кого я так и не смог разглядеть. Один из залесьевцев постарше, с головой, убеленной сединой, тщетно пытался их образумить, двое других, обмотанных в какое-то цветастое тряпье, сидели прислонившись к бортику и раздраженно покрикивали на стенающих. Коротышка плевать хотел на своих соседей и с абсолютной безмятежностью, разве что без улыбки, наблюдал за происходящим внизу. Мы на мгновение встретились глазами, и он кивнул, приветствуя меня. Странная личность, довольно примечательная и, по-моему, знакомая. Я напряг память, но Катер сбил меня:
— Они воют как бабы, — не мог он успокоиться. Этого следовало ожидать: мятежник, поступком которого он втайне восхищался, рыдавший сейчас на виду у толпы, не совпадал с тем идеальным образом, который рисовал разум. — Это неправильно, так нельзя. Вот тот, самый старый, почему они с него не берут пример?
— Они оплакивают забитых ими насмерть милиционеров, — плечи Аквина затряслись, шарф скрыл под собой злобную ухмылку. Катер никак не прореагировал. Я же покачал головой, молча намекая ему заткнуться. Преступление, совершенное этими людьми, было вызвано безумием от голода, отчаяния и страха за свою жизнь и жизнь близких. Было страшно представить себя на их месте не только до произошедшей трагедии, но и теперь, когда они, совершив столь жестокое убийство, страдают за то, против чего боролись: за злость и ненависть. За убийство милиционеров, завербовавшихся на службу и напяливших форму всего пару дней назад, ответственно подошедших к задаче сопровождения пайковых, которые доставляли провизию в Залесье, и которым было невдомек, что ее было выдано на складе в десять раз меньше, чем положено. Можно ли оправдать резню невиновных пустотой и голодной скорченностью желудка или плачем ребенка, обессиленного настолько, чтобы быть не в состоянии просить еды? В то же время, многие люди, среди них и мой ученик, расценили поведение Залесья как объявление войны неугодному режиму, а самих убийц посчитали борцами за свободу. Поэтому здесь на все вопросы будет всегда один ответ: только кровь является ценой победы.
Раздался отвратительный скрип, и на центральной улице, перерезавшей полукруг выстроенных на западной стороне площади зданий, появился черный как смоль эллипсоид, тянущий за собой металлическую тележку. Испускающий клубы дыма из округлого металлического брюха, испещренного мелкими трубками, он полз по направлению к эшафоту, разрезая толпу своим острым носом. На скамье тележки восседали грузные, обрюзгшие от нектара и еще больше от неумеренного сна четверо Верховных, которые, приветствуя совсем одуревших от предвкушения чужой смерти людей, поднимали вверх свои толстые, покрытые угрями руки и протягивали их для поцелуев назойливо пытающейся забраться внутрь повозки черни. Какая ирония: эти оборванцы касались губами пальцев тех, кто отбирал их жизни и наслаждались этим. Смотреть стало еще неприятнее.
Тяжело вздыхая, дымящаяся машина, наконец, сумела пересечь площадь, остановившись у подножья третьей платформы, самой высокой – метров в шесть над землей – и самой прочной: толстый каменный стержень, вкопанный в эту площадь сотни лет назад, был обвит от самого низа до круглой площадки наверху металлической лестницей, изрядно подъеденной ржавчиной. Также платформа имела подъемник, тросы которого, вследствие перестраховки от действий злоумышленников, были обрезаны, из-за чего он не работал.
Верховные, запутываясь в длинных полах своих черных балахонов и впиваясь пухлыми пальцами в плечи помощников, подобно бесформенным каплям жира начали выползать из повозки. Раздался крик – кого-то настойчиво звали, и из толпы выскочило с десяток людей в невзрачной одежде – прислуга Дворца. Они бережно подхватили своих хозяев под руки и, согнувшись под неимоверной тяжестью разжиревших тел потащили их по направлению к площадке, где стали помогать подниматься наверх худыми руками переставляя их раздувшиеся ноги со ступеньки на ступеньку. Восхождение было медленным и утомительным, К тому же одышка настолько часто терзала властителей, что, в конце концов, они выбились из сил даже подавать знаки слугам отпускать их для восстановления собственного дыхания. И взобравшись наконец на платформу, упали там навзничь на расставленные заранее скамьи. Казалось, что жизнь покинула их.
К несчастью многих, им потребовалось на удивление совсем немного времени для отдыха и для того, чтобы договориться о том, кто будет из них обращаться к народу. Выбранный неудовлетворенно и резко вскочил, шипя на засуетившихся вокруг него слуг, но, уже подойдя к краю помоста, имел на лице широкую добродушную улыбку. Толпа взревела. Верховный приподнял руки вверх, жестами призывая прекратить шум, однако людская масса восприняла их как приветствие, взбудоражившись еще больше. Лицо властителя приобрело фиолетовый цвет. Он раздраженно и визгливо заорал на глашатая, стоящего с рупором неподалеку, приказывая успокоить толпу
Глашатай спокойно кивнул в ответ и обратился к народу, передавая волю Верховного
— Дорогие горожане! Верховный Суд просит вас прекратить весь этот шум, иначе он не сможет продолжить и вынести приговор, — прозвучал громогласный голос. Повторять дважды никогда не приходилось. Люди всегда понимали Верховных с полуслова, ведь, как никак, только они являлись прямыми ставленниками Основателя. И только им позволялось пользоваться его законами и наставлениями, принимая решения о том, что важно для города, а что нет, кто будет в нем жить, а кто останется без головы. Достаточно было кивка их головы в сторону любого, чтобы тот сию же минуту стал преступником, и милиция смогла бы незамедлительно скрутить его. Этого не хотелось никому. Вокруг все стихло и воцарилось ожидание, за исключением платформы залесьевцев, откуда продолжали раздаваться стоны и всхлипывания. Мои ребята побледнели. Наступил момент, когда все должно решится. Сейчас прозвучит вердикт Верховных, который уничтожит любую крохотную надежду и мысль о том, что все закончится благополучно, что ожидаемый приговор не будет вынесен и все избегут смерти. Потому что так было всегда: казнь не откладывали и не отменяли.
— Спасибо! — ласково поблагодарил Верховный, — приятно видеть, насколько дисциплинированны, почтительны к Основателю и его законам, вы, наши горожане. Мы ценим это, как и наш уважаемый Правитель. Он прекрасно осведомлен о событиях, омрачивших нашу тихую, размеренную жизнь, и продолжает выражать искренние соболезнования родственникам погибших. Верховный Априм, конечно же, желал присутствовать сегодня здесь вместе с нами, но городские дела помешали ему в этом. Он приносит извинения и просит передать вам сообщение, которое, как думается ему, очень важно: наш Правитель со всей любовью и доверием к вам предлагает поучаствовать в развитии одной из ветвей промышленности нашего города. Уважаемые горожане! Любой, желающий помочь в работе по постройке деревообрабатывающего завода на берегу нашей реки, будет отблагодарен дополнительным пайком в неделю!
Что же, вполне ожидаемо: за и так причитающийся паек люди теперь должны будут работать. По толпе пронес гул; преимущественно в рядах черни стали слышны перешептывания, не несущие в целом негативного оттенка, что неудивительно: людям, в первую очередь, хотелось есть, а не ругаться. Завтра на берегу озера будет та еще толкучка; жаль, мы ничего о ней не узнаем.
— В 8 утра рабочая комиссия начнет запись и оценку претендентов. К сожалению, в первое время будет необходимость в заполнении не более тысячи рабочих мест. Повторяю: это лишь в первое время. С развитием предприятия будут появляться новые вакансии, которые смогут занять не попавшие в штат сейчас.
Верховный замолчал на время, давая его всем для того, чтобы переварить услышанные новости, и продолжил:
— Поэтому, попрошу проявлять уважение друг к другу, не устраивать ссор и драк, не организовывать погромов, ведя себя культурно и не создавая лишних проблем всем нам.
Судья снова сделал паузу, на этот раз сдвинув брови и посмотрев в сторону залесьевцев. Всем своим видом он давал понять, что сейчас начнется то главное, ради чего все собрались, и тем, кто еще активно обсуждал новости, пора умолкнуть. Через несколько мгновений он приступил к освещению дела, постепенно взвинчивая свою речь от тихой и почти неслышной к громкой и надрывной, но чеканя каждое слова медленно и веско.
— Тем не менее, подобные вести ни в коей мере не должны заставить нас забыть о том шоке, который нам пришлось испытать чуть больше недели назад. Трагедия, случившаяся в восточном районе Залесья ужасна и отвратительна. Как вы знаете, банда бунтовщиков с целью наживы провизией подстерегла и полностью уничтожила группу пайковых. В район нападения для поимки преступников был немедленно отправлен лучший отряд милиции, однако, и он угодил в засаду. В нелегком сражении мы потеряли множество прекрасных людей, честно исполнивших свой долг перед городом, – все они посмертно включены в Книгу Памяти; их вдовам и матерям решено было выделить пожизненную прибавку к еженедельному пайку. В кровавой бойне прервались жизни больше полусотни человек, сотни получили ранения, – среди пострадавших были женщины и дети, которыми, как оказалось, террористы трусливо прикрывались. Однако, несмотря на все трудности, стражам порядка удалось выполнить поставленную задачу и выжившие зачинщики и исполнители этого нелепого и человеконенавистнического восстания были схвачены. Вот они перед вами! Посмотрите на них! Загляните в их бесстыжие глаза и задайте немой, но укоряющий их вопрос: ради чего?!
Верховный ткнул указательным пальцем в сторону платформы залесьевцев, потом, почему-то, нашей. Впрочем, это было объяснимо: помнить всех, кто попирал те или иные законы или заповеди Основателя и разбираться с этим, Верховные возлагали на своих первых помощников, до земли сгорбившихся от возложенной на них непосильной ноши обязанностей и уставших ее нести добросовестно. Властители порой не знали, за какие проступки и кому подписывают обвинения. С другой стороны толпе, разгоряченной словами Верховного и разъяренной от поступка бунтовщиков, было легче предъявить нас в качестве сообщников, потрошителей невинных граждан, чем растолковывать им частности нашего дела. Возможно, стой мы с учениками на этой платформе в другой день или час все обернулось бы по-другому, но в данной ситуации, к моему большому неудовольствию, нас просто кляли под общую гребенку.
— Посмотрите в глаза этим бессовестно наплевавшим на слова Основателя тварям, этим животным, существам, назвать людьми которых не поворачивается язык! Этим гнусным подонкам, покусившимся на самое важное, что у нас есть – на порядок, зиждущийся на законах Основателя, на ход нашей размеренной жизни! Как они только посмели поднять руку на себе подобных, кто дал им право убивать? Кто? — продолжал Верховный, — эти люди решили, что подобны нашему Основателю и могут созидать, произвольно меняя законы? Неужели они думают, что пролитая ими кровь, расчлененные тела и отрубленные конечности и есть плоды их творения? Человеческий разум не мог родить подобную мысль: как можно созидать, лишая жизни, соделывая мертвым живое?! Даже дикий зверь не помыслит о таком, такое может вообразить лишь какая-нибудь низшая пустынная тварь, которой нет места под солнцем, как нет теперь рядом с нами места этим тварям! Они больше не люди, они то, что должно быть стерто с лица земли!
Обычно ораторствующий властитель после подобных слов начинал визжать и кричать, брызжа слюной на людей под помостом. Каждый раз толпа воспринимала и жадно впитывала подобную экспрессию с возрастающей ненавистью к тем, кто был на эшафоте. Но не в этот раз: Верховные прекрасно понимали, какие чувства питают горожане к Залесью, к тем, кто решил жить по-другому, кто решил иначе смотреть на других. В свое время, возможно, около столетия назад, сразу после ухода Основателя, сформировалась довольно обширная группа людей, которая не стала открыто заявлять, но намеками дала понять, что законы и наставления Создателя истолковывались нами неправильно, по-идиотски, и только им открыт истинный смысл учения Основателя. Они открыто заявили о том, что уйдут в лес, и чем там далее будут заниматься – их личная забота. Когда это свершилось, залесьевцы отказались от любого участия в жизни города, в совместных исследованиях и разработках, в какой-либо помощи другим районам, в обмене плодами культуры, искусства, результатами любой деятельности, просто потому что не было у них никакой деятельности, кроме бессмысленного прожигания жизни. Отщепенцы оставили для себя только любимые дела: дрыхнуть до полудня, жрать от пуза, пить до беспамятства, орать похабные песни, дико плясать и предаваться прочим постыдным утехам, постепенно превращающим людей похожими на зверье. Более того, тунеядцы нагло претендовали на огромную часть провизии, объясняя свои требования постоянной нехваткой ресурсов в связи с молодостью их района. Какое-то время им помогали, надеясь на пробуждение совести и сознательности: строили жилища, филиалы читален, склады, ремесленные мастерские. Залесьевцы же молчали и раздвигали границы своего ареала, перемещаясь из леса на прилегающее к нему с юго-восточной стороны поле, с душистыми травами под теплым солнцем. Обустроившись на новом месте они продолжили наслаждаться беззаботной жизнью, как и прежде, не удосужившись привнести в нее какие либо изменения. Подобный откровенный паразитизм, наконец, начал вызывать одну лишь раздражительность и неодобрение остальных жителей города. Залесьевцев стали игнорировать, более того - враждебно.
Поэтому, разогревать эмоции горожан энергичной речью при вынесении приговора Верховному не было особенной необходимости, да, откровенно говоря, ему и не особенно хотелось лишний раз дребезжать своими голосовыми связками. Народ и так скрипел зубами после случившегося в ожидании смерти залесьевцев. Судья завершал свою речь громко, надрывно, сохраняя при всем своем внешнем негодовании внутреннее спокойствие уверенного в своей абсолютной правоте человека:
— Поэтому, Советом Верховных Судей и Правления города было принято единогласное решение приговорить обвиняемых к казни путем отделения головы от тела, лишив их жилища, профессии и родственных уз. Приговор должен быть приведен в исполнение завтра в полдень здесь, на Площади Основателя. Уважаемые горожане! Прошу вас всех присутствовать на этом деятельном торжестве правосудия, соблюдая должное почтение к заветам Основателя и друг ко другу и не устраивая толчеи и драк. Помните: мы все здесь – братья, а, значит, скованны родными узами! А теперь можете расходиться.
Народ начал медленно расползаться, Верховный провожал их поросячьими глазами под зарослью бровей некоторое время, а потом громогласно, так, что вздрогнули даже те, кто уже успел покинуть площадь, проорал:
— Стража! Увести с глаз долой эту мразь!
Дальнейшее происходящее было обычным завершением судейских собраний: стражи, не дожидаясь пока площадь опустеет полностью, поспешно мчались за лестницами для спуска обвиняемых, а горожане, особенно те из них, которые толпились под площадками для преступников, вооружались новыми кусками земли и ждали нашего вывода с площади, провожая глазами окутанную дымом машину Верховных. Кто-то сочувственно плакал, кто-то задыхался от ярости
Я повернулся к ребятам. Скопившиеся в их глазах слезы безнадежным образом не давали увидеть им в бурлящей людской массе своих матерей. Мне тоже хотелось увидеть кое-кого в толпе, но я знал, что мне ее не найти: она не ходит на такие собрания.
Молодые залесьевцы уже истерически подвывали и всхлипывали. Один из них, одетый в самую яркую одежду, будучи, скорее всего, из более богатой семьи, чем остальные, забросил правую ногу через борт платформы, собираясь, по-видимому, совершить то, что являлось нередким явлением после вынесения приговора: тщеславное высокомерие побуждало многих самостоятельно свести счеты с жизнью, нежели закончить ее позорной насильственной смертью перед глазами тех, кого они презирали.
Богатого залесьевца никто не останавливал: он свободно перелез через перила под уставшими и безразличными взорами своих соседей и, подпрыгнув, рухнул вниз с почти шестиметровой высоты, раскинув руки в стороны. В воздухе он успел эффектно перевернуться и со всего размаха приземлиться спиной на головы ничего не подозревающим и расслабившимся в элитарной части площади милиционерам. Толпа ошарашено замолчала, рядом начал давиться от смеха Аквин, кто-то из стражей порядка яростно выругался, кто-то, сокрушенно качал головой, проверяя пульс некоторых из пострадавших коллег, а уже секунды спустя, они превращали деревянными дубинками лоснящуюся кожу зальесьевца в кашу, перемешивая с его плотью куски разорванной, потемневшей от крови одежды. Псевдо-самоубийца сначала закрывался от нападающих одной рукой, прикрывая другой голову, громко орал, а потом заглох. Кровоточащее тело стражи уволокли в сторону своей повозки.
— Не поэтому ли вы все это время так пристально за нами наблюдали, — спросил меня Катер.
— Да, и я еще не закончил, — улыбнулся я ему в ответ.
Комментариев нет:
Отправить комментарий